Неточные совпадения
Городничий. Эк куда
хватили!
Ещё умный человек! В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли? Да отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства
не доедешь.
Красавина. Ну где ему! Тысяч до десяти сочтет, а больше
не сумеет. А то вот
еще какие оказии бывают, ты знаешь ли? Что-то строили, уж я
не припомню, так артитехторы считали, считали, цифирю
не хватило.
— Из рассказа вашего видно, что в последних свиданиях вам и говорить было
не о чем. У вашей так называемой «любви»
не хватало и содержания; она дальше пойти
не могла. Вы
еще до разлуки разошлись и были верны
не любви, а призраку ее, который сами выдумали, — вот и вся тайна.
Ноги
не умещались под стулом, а
хватали на середину комнаты, путались между собой и мешали ходить. Им велено быть скромными, говорить тихо, а из утробы четырнадцатилетнего птенца, вместо шепота, раздавался громовой бас; велел отец сидеть чинно, держать ручки на брюшке, а на этих,
еще тоненьких, «ручках» уж отросли громадные, угловатые кулаки.
— Пойду прочь, а то
еще подумает, что занимаюсь ею… дрянь! — ворчал он вслух, а ноги сами направлялись уже к ее крыльцу. Но
не хватило духу отворить дверь, и он торопливо вернулся к себе, облокотился на стол локтями и просидел так до вечера.
— Некогда; вот в прошлом месяце попались мне два немецких тома — Фукидид и Тацит. Немцы и того и другого чуть наизнанку
не выворотили. Знаешь, и у меня терпения
не хватило уследить за мелочью. Я зарылся, — а ей, говорит она, «тошно смотреть на меня»! Вот хоть бы ты зашел. Спасибо,
еще француз Шарль
не забывает… Болтун веселый — ей и
не скучно!
Но голос его пресекся, развязности
не хватило, лицо как-то вдруг передернулось, и что-то задрожало около его губ. Илюша болезненно ему улыбался, все
еще не в силах сказать слова. Коля вдруг поднял руку и провел для чего-то своею ладонью по волосам Илюши.
Меня эта картина очень заинтересовала. Я подошел ближе и стал наблюдать. На колоднике лежали сухие грибки, корешки и орехи. Та к как ни грибов, ни кедровых орехов в лесу
еще не было, то, очевидно, бурундук вытащил их из своей норки. Но зачем? Тогда я вспомнил рассказы Дерсу о том, что бурундук делает большие запасы продовольствия, которых ему
хватает иногда на 2 года. Чтобы продукты
не испортились, он время от времени выносит их наружу и сушит, а к вечеру уносит обратно в свою норку.
Надо было выяснить, каковы наши продовольственные запасы. Уходя из Загорной, мы взяли с собой хлеба по расчету на 3 дня. Значит, на завтра продовольствия
еще хватит, но что будет, если завтра мы
не выйдем к Кокшаровке? На вечернем совещании решено было строго держаться восточного направления и
не слушать более Паначева.
Паначев работал молча: он по-прежнему шел впереди, а мы плелись за ним сзади. Теперь уже было все равно. Исправить ошибку нельзя, и оставалось только одно: идти по течению воды до тех пор, пока она
не приведет нас к реке Улахе. На большом привале я
еще раз проверил запасы продовольствия. Выяснилось, что сухарей
хватит только на сегодняшний ужин, поэтому я посоветовал сократить дневную выдачу.
Знала Вера Павловна, что это гадкое поветрие
еще неотвратимо носится по городам и селам и
хватает жертвы даже из самых заботливых рук; — но ведь это
еще плохое утешение, когда знаешь только, что «я в твоей беде
не виновата, и ты, мой друг, в ней
не виновата»; все-таки каждая из этих обыкновенных историй приносила Вере Павловне много огорчения, а
еще гораздо больше дела: иногда нужно бывало искать, чтобы помочь; чаще искать
не было нужды, надобно было только помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость, вразумлять, что «перестань плакать, — как перестанешь, так и
не о чем будет плакать».
Но ежели и этого будет недостаточно, чтобы спасти душу, то она и другой выход найдет. Покуда она
еще не загадывала вперед, но решимости у нее
хватит…
—
Не думала я дождаться тебя; и
не то чтоб я умирать собиралась; нет — меня
еще годов на десять, пожалуй,
хватит: все мы, Пестовы, живучи; дед твой покойный, бывало, двужильными нас прозывал; да ведь господь тебя знал, сколько б ты
еще за границей проболтался.
— Да ты слушай, умная голова, когда говорят… Ты
не для того отец, чтобы проклинать свою кровь. Сам виноват, что раньше замуж
не выдавал. Вот Марью-то заморил в девках по своей гордости. Верно тебе говорю. Ты меня послушай, ежели своего ума
не хватило. Проклясть-то
не мудрено, а ведь ты помрешь, а Феня останется. Ей-то
еще жить да жить… Сам, говорю, виноват!.. Ну, что молчишь?..
Сейчас надобно отправлять почту, она и сегодня действует, хоть птица гнезда
не вьет, [По народному поверью — 25 марта (благовещенье) «Птица гнезда
не вьет».] а настает надобность
хватить еще словечко, тебе, добрый друг Таврило Степанович, — жена кричит с лестницы, что завтра чествуют твоего патрона и чтоб я непременно хоть невидимкой со всем теперешним нашим обществом явился к имениннику, который, верно, задает пир на дворянской улице. — От души обнимаю тебя и желаю тебе того, что ты сам себе желаешь.
— Он
не может жить в городе. Он возьмется за дело только в новой типографии, а для нее
не хватает еще одного человека…
— О, я тоже это знаю! — весело подхватила Шурочка. — Но только
не так. Я, бывало, затаиваю дыхание, пока
хватит сил, и думаю: вот я
не дышу, и теперь
еще не дышу, и вот до сих пор, и до сих, и до сих… И тогда наступало это странное. Я чувствовала, как мимо меня проходило время. Нет, это
не то: может быть, вовсе времени
не было. Это нельзя объяснить.
Значит, из всего этого выходит, что в хозяйстве у вас, на первых порах окажется недочет, а семья между тем, очень вероятно, будет увеличиваться с каждым годом — и вот вам наперед ваше будущее в Петербурге: вы напишете, может быть,
еще несколько повестей и поймете, наконец, что все писать никаких человеческих сил
не хватит, а деньги между тем все будут нужней и нужней.
— Да, немножко, мамочка. Но сам
не понимаю, почему меня всего так и тянет, так и разбирает, точно у меня лихорадка.
Не хватало еще такой глупости, чтобы захворать на Масленой неделе.
— Ну, стыд
не велик. Я
еще твоя должница. В прошлом году ты мне шевровые башмаки подарил. Но к чему мне шевро? Я
не модница. Стара стала. Я пошла в этот магазин, где ты покупал, и там хорошие прюнелевые ботинки присмотрела и разницу себе взяла. Ну, что же, пяти целковых тебе довольно?
Хватит?
— Стой! Ни шагу! — крикнул он,
хватая его за локоть. Ставрогин рванул руку, но
не вырвал. Бешенство овладело им: схватив Верховенского за волосы левою рукой, он бросил его изо всей силы об земь и вышел в ворота. Но он
не прошел
еще тридцати шагов, как тот опять нагнал его.
Или, что
еще поразительнее, вполне в остальном здоровый душевно, молодой, свободный и даже обеспеченный человек только оттого, что он назвался и его назвали судебным следователем или земским начальником,
хватает несчастную вдову от ее малолетних детей и запирает или устраивает ее заключение в тюрьме, оставляя без матери ее детей, и всё это из-за того, что эта несчастная тайно торговала вином и этим лишила казну 25 рублей дохода, и
не чувствует при этом ни малейшего раскаяния.
Не хватать бы весь чужой целковый сразу, а — получите четвертачок сдачи и приготовьте мне из него
ещё рубль-с!
Повторяю, что многие подробности этого происшествия я узнал гораздо позднее. У меня
не хватило сил и терпения дослушать до конца рассказ Мищенки. Я вдруг вспомнил, что Ярмола, наверно,
не успел
еще расседлать лошадь, и,
не сказав изумленному конторщику ни слова, поспешно вышел на двор. Ярмола действительно
еще водил Таранчика вдоль забора. Я быстро взнуздал лошадь, затянул подпруги и объездом, чтобы опять
не пробираться сквозь пьяную толпу, поскакал в лес.
Признаться сказать, я совершенно безучастно отнесся к трагическому положению приятеля и мысленно соображал,
хватит ли моих крейцеров, в случае, если Александра Васильевна захочет поужинать. Никогда
еще я так
не презирал свою бедность… Каких-нибудь десять рублей могли меня сделать счастливым, потому что нельзя же было угощать богиню пивом и бутербродами.
— Нет,
не то что обижают… Обижать-то где им обижать. Уж тоже
хватил «обижать»! Кто-о? Сами к ставцу лицом сесть
не умеют, да им меня обижать? Тьфу… мы их и сами
еще забидим. Нет, брат,
не обижают, а так… — Фортунатов вздохнул и добавил: — Довольно грешить.
Если кому угодно ее удить, то надобно употреблять маленькие удочки, наплавок пускать очень мелко, с крошечным грузилом или даже без грузила; всего охотнее и вернее берет она на мушку; на червяка с хвостиком также клюет хорошо, но
не так верно, потому что часто
хватает только за свесившуюся половину червяка; без хвостика же клюет неохотно, а на хлеб
еще неохотнее.
Оно особенно выгодно и приятно потому, что в это время другими способами уженья трудно добывать хорошую рыбу; оно производится следующим образом: в маленькую рыбачью лодку садятся двое; плывя по течению реки, один тихо правит веслом, держа лодку в расстоянии двух-трех сажен от берега, другой беспрестанно закидывает и вынимает наплавную удочку с длинной лесой, насаженную червяком, кобылкой (если они
еще не пропали) или мелкой рыбкой; крючок бросается к берегу, к траве, под кусты и наклонившиеся деревья, где вода тиха и засорена падающими сухими листьями: к ним обыкновенно поднимается всякая рыба, иногда довольно крупная, и
хватает насадку на ходу.
Несчастливцев. Есть мне о чем говорить или нет, тут твоего ума
не хватит, ты
еще не дорос.
— Сто
не сто, а двадцать
еще хватит, — утешал Хоботов. — Ничего, ничего, коллега,
не унывайте… Будет вам тень наводить.
— Ну, что же, остается сделать одно
еще движение! Но ты его
не сделаешь… Basta… [
Хватит, довольно (итал. ).] Ведь все это смешно, и завтра ты
не посмеешь даже признаться, что ночью хотел взрывать паровые котлы.
— Нынче пост голодный, ваше сиятельство, — вмешался Чурис, поясняя слова бабы: — хлеб да лук — вот и пища наша мужицкая.
Еще слава-ти Господи, хлебушка-то у меня, по милости вашей, по сю пору
хватило, а то сплошь у наших мужиков и хлеба-то нет. Луку ныне везде незарод. У Михайла-огородника анадысь посылали, за пучек по грошу берут, а покупать нашему брату нèоткуда. С Пасхи почитай-что и в церкву Божью
не ходим, и свечку Миколе купить
не́ на что.
Ему было стыдно, что он только что говорил о медицине и о ночлежном доме, он ужасался, что и завтра у него
не хватит характера, и он опять будет пытаться увидеть ее и говорить с ней и
еще раз убедится, что он для нее чужой.
— Подумайте об этом хорошенько; рассмотрите дело со всех сторон. Можете ли вы взяться за него,
хватит ли сил, уменья? И потом скажите нам, — кроме труда, что
ещё можете вложить вы в дело? Наших денег — мало…
не так ли?
—
Не беспокойтесь о деньгах, — перебил я его. — У меня
еще хватит…
— А вот, говорю, вы денежки на техническое приспособьте… Ежели его в малых размерах завести, то — денег одних этих
хватит, а в случае можно
еще в Петербурге попросить — там дадут! Тогда и городу своих добавлять
не надо и дело будет умнее.
Мурзавецкая. Вот, нужно очень!
Не мне эти деньги, нечего мне об них и руки марать! Коли
не хватит, так
не меня ты обманула, а сирот; лишние найдутся, так лишний человек за твоего мужа помолится. Ты
еще, пожалуй, расписку попросишь — так
не дам, матушка;
не бойся, других
не потребую.
Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две девочки стоят у порога в одном белье, матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у девочек на лицах тревога, ужас, мольба,
не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить
еще этим девочкам в течение долгой жизни! Я
хватаю их, бегу и все думаю одно: что им придется
еще пережить на этом свете!
— Ешьте, голубчики, ешьте! Голубчики вы мои, да разве у нас
не хватит?
Не все пожрали господа, сейчас и
еще принесу.
— Молчи! Ты ошибаешься во мне:
не чист я, как тебе нужно. Ничего я
не сделал, правда, а чувствую иногда так, будто волочится за мною грех,
хватает за ноги, присасывается к сердцу! Ничего
еще не сделал, а совесть мучит.
Места в доме
хватило бы
еще на две семьи, благо Полуект Степаныч жил с женой Дарьей Никитичной сам-друг, — детей у них
не было.
Лицо у него было тоже костяное, цвета воска; всюду на костях лица
не хватало мяса; выцветшие глаза
не освещали его, взгляд их, казалось, был сосредоточен на кончике крупного, но дряблого носа, под носом беззвучно шевелились тёмные полоски иссохших губ, рот стал
ещё больше, разделял лицо глубокой впадиной, и особенно жутко неприятна была серая плесень волос на верхней губе.
Нет, лучше бежать. Но вопрос: куда бежать? Желал бы я быть «птичкой вольной», как говорит Катерина в «Грозе» у Островского, да ведь Грацианов, того гляди, и канарейку слопает! А кроме как «птички вольной», у меня и воображения
не хватает, кем бы другим быть пожелать. Ежели конем степным, так Грацианов заарканит и начнет под верх муштровать. Ежели буй-туром, так Грацианов будет для бифштексов воспитывать. Но, что всего замечательнее, животным
еще все-таки вообразить себя можно, но человеком — никогда!
Выйдя на крыльцо господского дома, он показал пальцем на синеющий вдали лес и сказал: «Вот какой лес продаю! сколько тут дров одних… а?» Повел меня в сенной сарай, дергал и мял в руках сено, словно желая убедить меня в его доброте, и говорил при этом: «Этого сена
хватит до нового с излишечком, а сено-то какое — овса
не нужно!» Повел на мельницу, которая, словно нарочно, была на этот раз в полном ходу, действуя всеми тремя поставами, и говорил: «здесь сторона хлебная — никогда мельница
не стоит! а ежели
еще маслобойку да крупорушку устроите, так у вас такая толпа завсегда будет, что и
не продерешься!» Сделал вместе со мной по сугробам небольшое путешествие вдоль по реке и говорил: «А река здесь какая — ве-се-ла-я!» И все с молитвой.
— Что я вас хотел попросить, Александр Давыдыч… Нельзя ли как-нибудь старца моего вразумить… Вы вот дуэты с ним разыгрываете… Дает мне пять синеньких в месяц… Это что же такое?! На табак
не хватает.
Еще толкует:
не делай долгов! Я бы его на мое место посадил и посмотрел бы! Я ведь никаких пенсий
не получаю;
не то что иные (Виктор произнес это последнее слово с особенным ударением). А деньжищев у него много, я знаю. Со мной Лазаря петь нечего, меня
не проведешь. Шалишь! Руки-то себе нагрел тоже… ловко!
— Да, да, почтеннейший! — затрещал он опять, — вот мы с вами теперь в каких субтильных обстоятельствах обретаемся! А дочки ваши, с зятьком вашим, Владимиром Васильевичем, под вашим кровом над вами потешаются вдоволь! И хоть бы вы их, по обещанию, прокляли! И на это вас
не хватило! Да и куда вам с Владимиром Васильевичем тягаться?
Еще Володькой его называли! Какой он для вас Володька? Он — Владимир Васильевич, господин Слёткин, помещик, барин, а ты — кто такой?
Шаховской вскочил с кресел,
хватил себя ладонью по лысине (это был его обыкновенный прием, выражение вспышки), забормотал, затрещал и запищал своим в высшей степени фальшивым голосом: «Это что
еще? дуляк Кокоскин переложил глупейшим образом на лусские нравы несчастного Мольера и прислал к нам из Москвы какого-то дуляка ставить свой перевод, как будто бы я без него
не умел этого сделать!
Иван Петрович. За твое… большое путешествие. Я ведь стою выше этого. Я
не стану удерживать тебя. И жизнь и смерть для гения безразличны. Я умираю в жизни и живу в смерти. Ты убьешь себя, чтобы они, два человека, жалели тебя. А я — я убью себя затем, чтобы весь мир понял, что он потерял. И я
не стану колебаться, думать. Взял (
хватает револьвер) — раз, и готово. Но
еще рано. (Кладет револьвер.) И мне писать нечего, они сами должны понять… Ах, вы…
Платон (садится утомленный). Готово. Теперь чист молодец: все заложил, что только можно было. Семи рублей
не хватает, так
еще часишки остались.
Не успеет
еще ребенок освободиться от пелен, как уже поручают его сестре, девчонке лет четырех или пяти, которая нянчится с ним по-своему, то есть мнет и теребит его, во сколько
хватает силенки, а иногда так пристукнет, что и через двадцать лет отзовется.